Российского телевизионного и радиоведущего, документалиста и историка Владимира Раевского война застала в Израиле: там он отдыхал с семьей после завершения съемок своего нового проекта — большого фильма о театре «Современник». С этого отдыха Владимир так и не вернулся, оставшись в Тель-Авиве. Не вернулся он и в эфир радиостанции «Серебряный дождь», где вел утренние передачи. Война отменила множество работ и планов Владимира, обнулила карьеру на родине и сделала его новым домом Ближний Восток.

Давай начнем этот разговор с самого конца, то есть с сегодняшнего дня. И будем двигаться в обратном направлении к той точке, в которой у тебя так прекрасно в жизни все начиналось. Что ты сейчас считаешь своим домом?

Я живу в Тель-Авиве последние полтора года. Что я считаю своим домом? Считаю своим домом просто то место, где моя жена, мой кот и я. Вот так. Где бы я ни был, этот дом со мной будет тоже. Он будет со мной перемещаться. 

Как улитка, которая носит родину на себе.

«Родина» — довольно специфическое определение, особенно в нынешних реалиях. Но, конечно, мне периодически снится мой дом, пятиэтажный серенький кирпичный, на улице Фрунзе в Екатеринбурге. Вот этого дома для меня, наверное, больше нет. И я смирился с мыслью, что уже его не увижу. Как не увижу и моего московского дома, который на Большой Садовой. Этого дома тоже нет. А какой дом есть? Жена, кот и я сам.

Ты вообще никакого оптимистичного сценария за пазухой не хранишь? Вернуться не сможешь никогда? Как в СССР?

Я, конечно же, об этом думаю. Но мне кажется, что связывать какие-либо надежды с Россией — дело неблагодарное. Поскольку я занимался историей русской эмиграции столетней давности, то знаю, что многие эмигранты того времени жили буквально на чемоданах и рассчитывали, что через два-три года, ну через пять-семь уж точно, вернутся на родину на своих белых конях. И чем все это закончилось для них? Мы это хорошо знаем. Поэтому лучше я не буду надеяться, не буду рассчитывать.

За эти сто лет Россия не жила на этой планете в одиночку, в вакууме. За эти сто лет мир очень сильно изменился. И, как мне кажется, он не мог не изменить и Россию. Как мы можем перекладывать опыт столетней давности на сегодняшний день, думая, что будет все точно так же?

Нет, нет, нет, не дай бог этими историческими параллелями увлекаться. Мол, а вот Павла I убили табакеркой, значит и Путина убьют табакеркой. Это все игры для постов в фейсбуке. Так нельзя. Но вот если чему-то наш опыт учит, так это тому, что надежды нужно связывать с собой лично и рассчитывать только на себя. И поэтому в какой-то момент надежду необходимо утихомирить, пусть она существует сама по себе, а я буду сам по себе. Если я смогу вернуться в Россию, увидеть свой родной Екатеринбург, свою любимую Москву, — замечательно. Но если нет? Давай я лучше буду жить с этой мыслью — что, нет, не смогу.

Расскажи, насколько болезненно проходит твоя абсорбция в Израиле? Имея в виду, во-первых, ужасные обстоятельства, которые тебя в Израиль поселили. И имея в виду довольно специфический ближневосточный уклад того места, где ты оказался.

Как приятно говорить с понимающим человеком! 

Взаимно!

Не знаю… что бы я сейчас ни сказал, все превратится в размышление о себе… но над всем необходимо повесить жирную сноску: не мои личные переживания, не мои страдания являются центральными в сегодняшнем дискурсе. А вообще, не знаю. Я, как многие, растерян. И, как многие, я не предвидел для себя такой судьбы. И не знал, что я окажусь в этой ситуации. Как у многих, у меня есть какие-то планы, но нет железобетонной стратегии. Я не могу сказать, что нахожусь в отчаянии, я себе это просто позволить не могу. Отчаиваться — последнее дело, особенно в нынешних обстоятельствах. Тем более публично. Я живу в Израиле. Здесь очень специфическая жизнь, очень экзотичная для человека из России, смотрящего в западную сторону. Но такого количества друзей, что я обрел за эти полтора года, у меня не было никогда. Я не знаю, в какой стране так бы еще случилось. Я буквально окружен здесь друзьями, близкими и людьми, готовыми мне помочь все это время, везде. Они русскоязычные, ивритоязычные, англоязычные — разные. И вот это очень держит на плаву. Одновременно со мной сюда переехал мой друг Рома Либеров, и мы здесь провели год с лишним, — сейчас он уже уехал дальше. Вообще, вся эта канитель, которая с нами происходит, очень здорово перемешивает социальные слои, нарушает барьеры, объединяет людей.

Где ты работаешь последние полтора года?

Я до войны рассказывал людям истории. В основном истории про культуру. Я и сейчас стараюсь продолжать это делать. До войны у меня было куда больше возможностей это делать и куда больше средств — в смысле медиа. Сейчас всего поменьше, но я стараюсь продолжать. Я сделал небольшой цикл фильмов про историю русской эмиграции, про европейские города глазами русских эмигрантов столетней давности. Мы адресовали эмигрантам столетней давности те же вопросы, которыми сами задаемся сейчас. Которые всплывают в чатиках сегодня. Ну, буквально: как искать в эмиграции работу, как сделать документы, как выучить язык, где находить друзей, на какие концерты ходить?.. Только на все эти вопросы отвечают из начала 20-х годов. Пока эти фильмы еще не вышли, ничего в качестве доказательства не предъявить. Еще я сделал несколько коммерческих проектов, связанных с лекциями. Иногда читаю лекции в Израиле, иногда езжу в Европу. Я стараюсь все время думать о больших проектах — уже в отдельном от русскоязычного пространства мире. Разрабатываю эти проекты, через день выхожу в зум с разными иностранными ребятами, которые тоже занимаются документальными фильмами в этом культурно-историческом поле. Но это все очень-очень медленно происходит, поэтому тут никаких результатов пока предъявить не могу.

Тебе этого хватает, чтобы выжить?

С трудом. Я оказался в несколько странной ситуации: живу в Израиле, но почти не зарабатываю шекели. Зарабатываю за пределами Израиля. Моя умная жена устроилась через несколько месяцев после начала войны в местный израильский стартап и оказалась полностью интегрирована в израильскую среду. У нее не было ни одного русскоязычного коллеги. А я сюда не очень интегрирован. У меня есть какое-то количество израильских друзей, но я не говорю на иврите. В Израиле, как ты прекрасно знаешь, довольно особый вайб, который рождает весьма специфическое отношение к договоренностям, к планам, к комитментам…

И к апойнтментам.

К апойнтментам, да. С тех пор как ты здесь жил, с апойнтментами все стало еще хуже. Здесь ничего не начинается в то время, на которое ты записался. Короче говоря, я, конечно, много чего попробовал здесь, в Израиле. Повстречался с разными людьми. Но ничего делового не вышло, кроме лекций с уже проверенными партнерами.

Попробуй фалафель. Делать и продавать.

Да! Если бы у меня была какая-то склонность к этому… но, вообще, грамотно устроенная палатка с фалафелем обеспечит тебе безбедную старость сразу на два поколения вперед. В эмигрантской среде всплывают какие-то астрономические суммы, которые зарабатывают курьеры, например.

15 тысяч шекелей?

Слушай, даже больше. Может, это как та рыба, которая увеличивается в размерах в рассказах рыбаков. Но я слышал, что речь идет чуть ли не о 5 тысячах долларов. Это больше 18 тысяч шекелей. Наша с тобой профессиональная отрасль в Израиле наверняка приносит еще больше денег, но отрасль эта невероятно специфически устроена. Она развитая — особенно для такой крохотной и периферийной страны, как Израиль. Здесь всякие фильмы и сериалы все время снимают. Израильские сериалы выстреливают и становятся популярными во всем мире. Но отрасль эта очень-очень ивритоязычная и очень-очень конкурентная. Умножай это на ближневосточный деловой вайб. Я это пока не раскусил.

Из довоенных времен любимой для меня твоей активностью было твое участие в радиоэфирах «Серебряного дождя», ты пару раз в неделю вел утренние эфиры. Это было великолепным ритуалом для меня: везти ребенка в школу на машине и слушать тебя. Но потом эфиры твои резко оборвались. Просто пропали без прощания. Расскажи, как это все заканчивалось?

Image Credit

Courtesy of Vladimir Raevskiy

Начну издалека. Весь 2021 год мы в нашей студии делали большое документальное кино про театр «Современник». Мы так вымотались на производстве. Нам нужен был отдых. И мы поехали в Израиль в декабре 21-го года. Я вел эфиры на «Серебряном дожде» отсюда. И вот я их вел, вел, вел. Последний эфир был в первую неделю войны. Понятно, что это не могло быть как обычно, когда я выходил на два часа и рассказывал про все, что мне интересно… Россия быстренько приняла все эти законы о фейках. После этого у меня ни одного эфира не было. Радиостанция решила, что лучше будет молчать, чем врать. Ну и всё. На этом моя деятельность там завершилась. А потом я узнал, что вроде бы там сменился состав собственников. На «Серебряном дожде» не занимаются пропагандой и не «гонят порожняк», но места мне там сейчас нет. Вот выйду завтра утром я в эфир на два часа. Чего я не скажу, что у меня на уме? Ну скажу, ну и всё, тогда станции кирдык. А договориться, что я буду рассказывать про наследие архитектора Шехтеля, а при этом ничего не скажу о том, что Мариуполю с Бахмутом п****ц? Кто я буду такой после этого?

Мы с тобой до войны встречались в Москве. Разговаривали про большое документальное кино о «Современнике», которое ты уже упомянул. Что в итоге с этим проектом?

Нам к 65-летию театра «Современник» предложили сделать фильм. И мы замахнулись на полный метр, который собирались показывать в кинотеатрах. За год мы этот фильм сделали. Он стал самым крупным нашим проектом. У нас был почти подписан контракт с дистрибьюторской компанией — с десятками кинотеатров по стране. План гастролей с премьерой был готов. Онлайн-платформу мы выбирали. С одним из федеральных каналов были договоренности. 24 февраля [2022 года] мы решили, скажем так, перенести премьеру, которая была запланирована на 15 апреля, в день рождения «Современника». И так пока ничего не возобновили. 

Права на этот фильм у тебя?

Да, частично они у нас.

Поздравляю, значит, у тебя есть козырь. Вова, у нас с тобой во многом пути пересекаются. У тебя стремительно развивалась карьера документалиста, и я в это же время раз в год выпускал по фильму, который смотрело много людей. Ты открыл собственную студию для производства кино, и я тогда же открыл свою. А потом, когда случилась война, и проекты отменились, и студии пылью покрылись, из страны и ты, и я уехали. Есть пересечения. Хочу у тебя спросить, чтобы сравнить со своими собственными чувствами, насколько тебе тяжело было в одночасье все это потерять?

Есть вещи поужасней, друг Горацио...

Ты имеешь в виду, что уместно будет обо всех наших травмах разговаривать, когда будет подписан мирный договор?

Ну, типа, да. И даже еще через какое-то время. Да, мы с тобой лишились профессии. Да, у нас были далекоидущие планы, их подрубили. Но в целом что? Я в цивилизованной стране. Ничто мне не угрожает. Я вообще ее гражданин. Ты тоже в неплохом городе, и, надеюсь, все у тебя будет нормально. Худо-бедно, есть возможность заниматься своим делом, хотя, конечно, не в том масштабе, не в тех рамках, в которых мы хотели бы. Но нам жаловаться не на что: дом у нас не разбомбили, никто в семье от обстрелов не погиб. Короче, я понимаю, что банальность тебе говорю, но на этом фоне как-то жаловаться грех.

Ты крутишь в голове мысль о возмездии, Вова? Вот у людей, которые и тебя, и меня лишили профессии, — у них есть имена и фамилии. Ты хотел бы им отомстить?

Да, но я для себя это формулирую так: я себе свою жизнь отвоюю обратно. Это я точно решил. Они забрали у нас родину, они забрали жизни у такого количества людей от нашего имени. Но свою собственную жизнь я им не отдам. И свою профессию. Я за это буду биться, это единственное поле, на котором у меня есть реальный шанс, и у тебя тоже. И ты точно так же все это отвоюешь, я уверен.

Это спорный вопрос. Давай шагнем еще немного назад, к твоему телевизионному опыту. Ты делал целую прорву телевизионных форматов, научпоповских, исторических, краеведческих. Делал ты это совершенно по-новому, как будто бы без интеллектуального снобизма, но ярко. Но если мы с тобой посмотрим, где твои программы выходили, то мы увидим телеканал «Россия-2», «Мою планету», «Москву 24». Из всех этих мест торчат уши малоприятных начальников, я буду мягко выражаться…

Да.

А тебе сейчас, ретроспективно, не кажется зашкваром с ними сотрудничать? Многие теперь точно спросят: а как вообще можно было работать в этих СМИ, которые сейчас участвуют в военных преступлениях? Что ты отвечаешь в таком случае?

Я считаю, что это замечательно, что у меня была возможность делать просветительскую работу на госканале. Делать ее, кстати, за наши с тобой деньги. Которые мы в виде налогов платили в бюджет Российской Федерации. У меня была возможность делать такие программы. И большое счастье, что мои партнеры, с которыми мы работали в «Единой Медиа Группе», доверяли мне. Я не испытывал на себе никакой цензуры. Я делал [программы] о чем хотел, говорил о чем хотел. Мне кажется, что эта свобода была самой важной вещью, за которую мы держались и которая, может быть, позволяла нам развиваться. Здорово, что нам давали эту свободу воплощать. Честно говоря, по-человечески, именно внутри наших отношений я не могу предъявить никаких обвинений людям, которые занимались моими проектами, ну, да, на госканалах.

Других-то и не было.

Во-первых, других не было. Во-вторых, да, мне кажется, что это круто, что мы такие штуки могли делать на госканалах. Буквально за пару лет до войны мы сделали фильм, который частично спонсировался Госдепом, посольством США. За пару лет до войны я на госканале делал проект, который вообще-то пытался объединить две страны — сейчас они находятся в худших отношениях с 83-го года. Я очень рад, что у нас получалось делать такие вещи. И особенно здорово, что это получилось сделать на госканалах.

Что сейчас происходит с твоими бывшими начальниками? Как они рефлексируют по поводу этой новой жизни? Тот же Игорь Шестаков, генпродюсер, который формально был твоим заказчиком.

Не знаю.

Он уроженец Львова.

Да, это я знаю. Не могу даже представить, чего у него сейчас на уме и как он переживает эту ситуацию. Вспоминает ли свое львовское детство?.. Не знаю.

А как сложились судьбы редакций, в которых ты делал эти проекты?

У нас была очень сплоченная и очень близкая команда.

Что с ней? Расскажи про этих ребят.

Стас Федотов и Саша Запоева запустили канал «Редакция.Наука», занимаются им. Они тоже в эмиграции: Стас в Тбилиси, Саша в Белграде. Часть ребят осталась в России, что-то делают, но у них были профессии не журналистские, они не были связаны с публичным высказыванием. Айвар, например, наш художник по реквизиту: он как делал реквизит, так и продолжает делать. Но я уверен, что, если его попросят сделать маленькую модель ракеты, чтобы снять ее в каком-нибудь гадком ролике, он не будет этого делать. 

Я тебя впервые живьем увидел еще до твоего появления в кадре. Это было в Останкине, в редакции программы «Профессия — репортер» на НТВ. Ты был продюсером золотого состава самых крутых репортеров российского телевидения на тот момент. Расскажи про этот опыт.

Вообще, это тоже похоже и на твою историю. Мы ровесники. Каждое утро по понедельникам мы приходили в старшие классы школы, потом шли за киоски и обсуждали выпуски «Намедни». Сюжеты Лошака мы, естественно, обсуждали дольше и отдельно от всего. Оказавшись в Москве, я пришел работать в «Профессию — репортер». И мне говорят: ну давай, с Лошаком будешь работать, раз такой наивный.

Это тебя Женя Баламутенко распределил, да?

Да!

А как ты туда пробрался? Это же надо иметь какую-то рекомендацию как минимум.

Нет, в том-то и дело! Мне коллега по «Четвертому каналу», с которым мы работали в Екатеринбурге, прислал просто так, в «аське», что на НТВ ищут продюсеров. И ссылку бросил. Я заполнил какую-то убогую форму на сайте, отправил туда резюме, тоже довольно убогое.

То есть тебя набрали по объявлению?

Реально, меня набрали по объявлению.

Невероятно.

Это было прикольно, интересно и необычно. Перспективное время. И возможности были совсем другими. Вся эта реальность была другой. Я, конечно, много чего там приобрел. С какими людьми познакомился! И Женю Баламутенко, который возглавлял редакцию «Профессии — репортер», я до сих пор считаю одним из самых крутых профи. Там же я познакомился и с Катей Гордеевой, и с Андреем Лошаком, со многими нашими с тобой общими друзьями. Это я считаю своим счастьем.

Как сложились судьбы сотрудников «Профрепа»?

Наш с тобой общий друг Сережа Ерженков недавно получил приговор в виде ограничения свободы. Он остался в профессии и внедрился в нее еще глубже, чем в «Профессии — репортер». Я горжусь тем, как он предан делу. Женя Баламутенко, который возглавлял нашу редакцию, продолжает продюсировать и координировать всякие классные документальные проекты. Про Катю Гордееву и Андрюшу Лошака нет смысла рассказывать, о них и так все всё знают или могут нагуглить. Катя в Риге, но продолжает снимать в России. Андрей в Париже.

А Зиненко, помнишь, был такой?

Да, конечно. Я, честно говоря, не знаю. Александр Иванович в какой-то момент стал почетным пенсионером компании НТВ, что он там буквально делает, я не знаю. Мне кажется, как ему были интересны всякие истории из русской глубинки, так он и продолжает что-то там разрабатывать. Леша Бахарев в Испании давно, купил там гостевой дом. Стас Феофанов, наш замечательный продюсер, живет в Америке, где-то на западном побережье. Вадим Такменев остается звездой НТВ.

С белоснежной улыбкой.

Да.

Твой родной город — Екатеринбург?

Да.

Город этот для меня представлен все военные месяцы человеком по имени Евгений Ройзман, бывшим мэром и настоящим бойцом. Расскажи, пожалуйста, как местный, Ройзман для Екатеринбурга — он кто вообще?

Я не думаю, что где-то в России есть в каком-то городе какой-то человек, который значит то же самое, что Ройзман для Екатеринбурга. Он как-то весь наш город в себе воплощает. Я не знаю, есть ли еще хоть в каком-то российском городе такой человек.

Ты знаком с ним лично?

Я с ним знакомился, наверное, десятки раз. Не уверен, что он меня помнит. Обширность его контактов совершенно удивительная. Последний раз я с ним общался, когда мой старший друг Борис Фридман открывал выставку книг художников в «Ельцин-центре». Приехали всякие московские гости из художественного мира, и я там что-то сказал про «Невьянскую икону». На меня уставились, как будто я сказал, не знаю, какое-нибудь слово по-древнемакедонски. Я понял, что они не знают этого. Взял телефон Ройзмана, просто написал ему и попросил сделать экскурсию по музею для приезжих. Он откликнулся, я всех туда позвал. В принципе, это то, как реально обстоят дела. Ему почти любой человек может написать, о чем-то попросить, и он откликнется по мере возможности. Я не говорю, что он святой или праведник, эти категории не моего измышления, я не знаю, как ими оперировать, но факт в том, что он вплетен целиком в ткань жизни Екатеринбурга.

Что ты сделаешь первым делом, когда и если вернешься в Россию? Жить или уже туристом.

Я в Екатеринбург поеду, конечно. Не знаю, будут ли там родители на тот момент: все в нашей стране меняется потрясающим образом, — но я, конечно, поеду в Екатеринбург, потому что для меня там начинается родина. Мы к этому ужасному слову вернулись. Ни одно место для меня не имеет такой сакральной силы, как Екатеринбург. Я, видишь ли, человек с малой родиной. Есть люди без нее. А у меня есть мой Екатеринбург, по нему я скучаю всю жизнь. И буду скучать всю жизнь, всегда-всегда, где бы я ни жил. Вот, я бы туда поехал, да.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.