Вместо того чтобы заниматься делами, я сижу на балконе, курю и смотрю на заброшенный авиазавод. Над разросшимися кронами деревьев летают чайки. Похоже, что всего за несколько лет отсутствия человека на территории когда-то огромного оборонного предприятия сформировалась своя экосистема. Говорят, там водятся лисы. Впрочем, завод скоро снесут, деревья выпилят, а территорию застроят бесконечными апартаментами. Вопрос этот решенный, и мне бы лучше заняться своими делами. Тем более что дел этих целый список, и все нужно успеть до четверга. Но меня почти парализовало. В фигуральном смысле, потому что я только и делаю, что слоняюсь по квартире и качаю головой. Причина этого до меня доходит не сразу: мне просто страшно.

Похожее оцепенение охватило меня в самом конце зимы 2022-го, когда Путин приказал привести стратегические силы сдерживания в режим боевого дежурства. Безумие, несколькими днями ранее выплеснувшееся на соседнее государство, лишь продолжало возрастать. Близкие люди всерьез обсуждали угрозу ядерных ударов, войну, итогом которой, как я знал из страшных позднесоветских мультиков, будет кружащийся на ветру мусор посреди разрушенного города. Работы все равно в одночасье не стало, и я уехал в деревню, где несколько недель смотрел на кормушку с птицами и заснеженное поле за окном.

Оцепенение было похожим, но другим. Эти два с половиной года вообще расширили спектр испытываемых негативных эмоций. И страха, конечно, и страха тоже. Он стал разнообразней и естественней. И, кажется, теперь вообще всегда неподалеку.

В американском фильме «It Follows», название которого по-русски переводят по-разному, но почему-то всегда неудачно, существовало проклятие: некоторых подростков, когда они взрослели, начинало преследовать нечто, стремящееся их уничтожить. От него можно убежать, но нечто будет знать, где ты, и ты будешь знать: оно идет за тобой. И будешь его ждать. Все время, каждый день, ждать и бояться, потому что оно никогда не остановится. Избавиться от этой дряни невозможно, а можно только передать другому человеку, но ведь и это не спасет от страха. И ожидания, когда нечто вернется. Формально это фильм ужасов.

В фильме, в котором мы теперь живем, страх тоже не уходит насовсем. Он разный: иногда совсем умозрительный, а порой почти такой же реальный, как пакет с продуктами, который курьер достает из своего курьерского короба. Страх растворен в воздухе, которым мы дышим, да что там, он стал одной из частей самого воздуха, как диоксид углерода или аргон. Просто у каждого из нас он свой: я не способен по-настоящему вдохнуть и почувствовать в себе страх курьера, а он — не может вдохнуть мой. Как в фильме про подростков, где никто не видел то убийственное нечто. Кроме того, за кем оно пришло.

Я перестал рассказывать друзьям о том, чего боюсь. Страх не избыть разговором, им можно только поделиться. Тогда зачем? Тем более у каждого из них есть свой. И я спросил: какой?

***

По всей Москве развешаны билборды, на которых написано: «Ничего не бойся, я с тобой». Это реклама какого-то мюзикла, который, если верить строчке снизу, посмотрели больше миллиона человек. В сочетании с вездесущими плакатами, которые уже третий год призывают «присоединиться к СВОим» (за определенную сумму, конечно), эти билборды выглядят как первая часть одного известного мема. Вторая часть, которую ожидаемо не находишь, звучит так: «Да из-за тебя вся эта ***** и происходит».

Плакатики на каждую дверь лепят мужчины в рубашках с коротким рукавом: интим-24, вейп-шоп, пиццерия, алкомаркет, копировальный центр и далее. И обязательно фотографируют для отчетности. Мужчины из управы района уходят вниз по улице, и никто не замечает разницы: что изменилось? Пять миллионов двести? А сколько было раньше?

В Москве легко не обращать внимания и на призывы подписать контракт с Минобороны, и на огромные портреты военных с надписью «Слава героям России!» (на портреты, правда, чуть труднее, потому что, глядя на них, невольно задумываешься: а ты живой герой или посмертно?). Но на вокзалах видишь толпы в камуфляже: на Ярославском — очередь на поезд до Читы, на Белорусском заняли ползала ожидания, а на Московском в Петербурге орут, фотографируясь на фоне стелы. Вокруг этих людей почти всегда есть небольшая буферная зона. Проще говоря, их обходят — не все, однако многие, — по плавной, но вполне различимой дуге. Я — в том числе. И это тоже страх.

Когда война закончится, говорит С., — ведь это все закончится когда-нибудь? — люди в камуфляже вернутся домой, и тогда… Он не знает, что будет тогда, но явно ничего хорошего. Десятки тысяч человек, реабилитацией которых никто не будет заниматься, как никто не занимался реабилитацией «афганцев» и «чеченцев», вернутся в родные города и поселки, где у них по-прежнему не будет ни нормальной работы, ни нормальной жизни, и принесут свою войну с собой. И, неспособные избавиться от этой дряни, будут с готовностью ее передавать.

У А. другой страх. Он боится, что на пограничном контроле у соотечественников в погонах к нему, живущему в Европе, возникнут вопросы (а также требования сообщить код разблокировки телефона). И этот страх я тоже понимаю. Как и еще один: я, как и Р., боюсь очередного переезда в очередную новую страну. Где может снова ничего не получиться (это уже я про себя, а не про Р.). Что буду делать я тогда?

Впрочем, тогда в моей голове начинает звучать чей-то чужой «взрослый» голос: другим страшнее. И ведь это правда. Я не провожу ночи, сидя в обнимку с котом в коридоре, потому что в доме, где живу, нет бомбоубежища. Моей жизни, как, к счастью, и жизням моих близких, пока ничто не угрожает напрямую. Так могу ли я вообще говорить о страхе? Этот вопрос, пожалуй, мог бы я задать Н. и ее коту. Но лучше мы поговорим о будущем.

***

У Шарля Фердинанда Рамю есть книжка, которая называется «Если солнце не взойдет». Она об альпийской деревушке, которая расположена среди таких высоких гор, что зимой солнечные лучи в нее просто не попадают. Это случается каждый год, в одно и то же время: солнце словно выключают на несколько месяцев. Это случилось снова, но теперь — навечно. К такому выводу пришел местный мудрец, все совершенно точно подсчитавший.

Рамю действительно великий был писатель: с каждой страницей очевидно бредовая теория старца кажется все более и более убедительной. И, глядя на метания жителей покрытой темнотой деревни, ты, читающий, тоже начинаешь сомневаться: а вдруг и правда не взойдет? 

В первых числах августа, когда радость от освобождения шестнадцати заложников начала растворяться в никуда не девшемся каждодневном мраке, я вспомнил об одном человеке. Когда-то он, как и слегка ошалелый и порядком небритый в эти дни Илья Яшин, выставлял свою кандидатуру на выборах мэра Москвы. Тогда этот человек называл себя первым в России политиком-геем и выступал за равные права для всех. Теперь же он говорит, что смиряется с этим «оборотом исторического колеса», словно не помогает сам ему катиться. И если честно, то мне искренне плевать на этого человека, на то, что с ним сейчас, чем он занимается и ходит ли так же из стороны в сторону его челюсть, когда он, улыбаясь, произносит мерзости. Но вот что я хотел бы знать: что же его так испугало?

Страх влияет на людей. И на разных людей он влияет по-разному. Вот кто-то начинает пить, пить каждый день, словно в последний раз; кто-то несет дрова из лесу в надежде чуть подольше продержаться этой холодной вечной ночью; кто-то уходит в деревушку по соседству, где тоже темень, но зато никто не слышал о расчетах мудреца. Кто-то наверняка бы стал бороться, но как бороться с темнотой, кто знает?

Страх будущего, точнее, того, что будущего больше нет и осталось лишь дерьмовое настоящее, вполне естественен. Так успокаиваю я себя, ведь это мой, пожалуй, главный страх. Я боюсь, что будущего нет у меня, от имени которого убивают людей, хоть я этого не хотел, я против, но ничего не могу изменить. Я боюсь, что будущего нет у моей страны, которая горит, сгорает и в буквальном смысле, и в моральном, но я не могу ничего изменить. Я боюсь, что безумие не иссякает, что оно становится все более и более концентрированным и однажды фильм ужасов сменится кошмарным мультфильмом, в котором нет ничего, кроме пепелища с танцующим пакетом на ветру. Потому что я не смог ничего изменить.

***

То, что я постоянно боюсь, не делает меня специалистом по страху, это я понимаю. Поэтому просто расскажу анекдот.

Приходит девочка домой из школы и говорит: «Бабушка, а ты знаешь, что через десять миллиардов лет солнце погаснет?» — «Через сколько?!» — спрашивает бабушка, хватаясь за сердце. — «Через десять миллиардов лет». — «Тьфу, егоза, напугала! — говорит бабушка. — Я подумала, что через десять миллионов».

Сейчас примерно полдесятого утра, я отвел ребенка в школу и на обратном пути зашел в магазин, где купил небольшой похожий на торпеду арбуз. Никогда таких не пробовал. Сегодня снова будет жарко, правда, пока из-за облаков солнца не видно. И хоть я, конечно, не специалист, но оно там точно есть.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.